i can see you staring , honey , like he's just your understudy , like you'd get your knuckles—

[float=left]
    b  l     
            o
              o
           d
             y 

     
           [/float]
чонин никогда не забывает цены своих поступков: напротив, запоминает очень хорошо, запоминает так, чтобы каждая капля крови, пролитая таким же мальчишкой, как он, отпечаталась у него на сетчатке глаз намертво, чтобы каждый крик, каждый стон, каждый звук и каждый жест снились ему ночами.

чонин никогда не забывает, как все, что он делает не так — не подобающе для принца, поперек слова отца, переча матери, — остается на теле мальчика, к которому он привязан цепями, лентами и капиллярами крови. он помнит, возможно, даже слишком хорошо каждое неосторожно брошенное им слово, откликающееся тут же громкой, звонкой, хлесткой пощечиной и пунцовым следом на щеке сехуна, каждый неверно сделанный шаг, остающийся многочисленными шрамами и синяками, не успевающими сменять друг друга. он помнит, потому что такое не забыть, даже если очень захочешь, но чонину нет нужды пытаться: каждую божью ночь картины, встававшие перед глазами с самого детства, мечутся в кошмарном сне, крутящие старый проектор, кряхтящий и плюющийся потертой пленкой снова, снова и снова.

нет нужды пытаться забыть, потому что он хочет помнить, как бы больно и жестоко это ни было. он хочет помнить, чего стоит каждая его ошибка, и он так отчаянно старается не повторять их больше, так отчаянно бьется рыбой о лед снова и снова — в непонимании, в исступленных попытках остановить очередное наказание, в жалких потугах отвернуться и не смотреть, — что цена каждой новой вбивается в череп острыми гвоздями подсознательно.

— for me.

чонин не может вспомнить ни дня без чувства тяжелой, жуткой тревожности, крутящей метелью ребра и легкие, перемалывающей мышцы, сухожилия и хрящи в однородную массу, состоящую как будто бы целиком из перманентного, ни на секунду не прекращающегося страха. чонину почти всегда тяжело дышать, и от каждого слова он вздрагивает, дергаясь вперед и почти всегда пытаясь заслонить собой сехуна от любого, кто пытается к ним подойти. у чонина выработаны инстинкты, за которые сехуна наказывают — отвернуться, чтобы не унижать его своим взглядом, попытаться закрыть его, чтобы ему больше не было больно, пытаться защитить его, когда что-то снова идет не так.

он знает: и рядом не стояли со страданиями сехуна его глупые переживания, глупая паранойя и глупые панические атаки едва ли не от каждого шага, гулким грохотом раздающегося в стенах старого замка. он не имеет права, если подумать, ни на одну из этих глупостей — не только по праву рождения, ставшему в его глазах давно скорее ебаным проклятьем рождения, но больше потому, что это все не о нем. каждое из его наказаний принадлежит не ему, а мальчишке, с которым он рос, и если это отец называет справедливостью, то справедливости, кажется, нет в природе. каждое его наказание — несколько дней в лазарете, постоянная боль, постоянное унижение, постоянный страх, и от жестокости короля даже у чонина — человека, который, казалось бы, давно должен был к ней привыкнуть, — в жилах застывала кровь, коркой льда покрываясь и морозя за собой целые города внутри.

но хуже всего то, что чонин к этому привык, как привык и сехун тоже. успокоить реакции тела он никогда не мог, и до сих пор его кроет тревожностью, паникой и хтоническим ужасом, стоит только зайти речи о том, что он снова сделал что-то не так, но глубоко внутри, кажется, они оба давно смирились.

в детстве чонин думал, что он обязательно все это исправит — что настанет день, когда он отменит эту средневековую, откровенно, дикость, когда он, будучи королем, наказывать своего сына станет совсем другими, цивилизованными, черт возьми, методами, и ни о каких мальчиках для битья не сможет быть и речи; но пыл его с тех пор поугас. детство кончилось давно, слишком давно, чтобы быть правдой, и чонин о нем практически не вспоминает — оно все смешалось с кровью, которую сехун сплевывал такое бесчисленное количество раз, что ее, кажется, натекло на целый кровавый океан, с хрустом костей, звуком до того привычным и знакомым, что ни сехун, ни он, уже не удивляются, слыша его, и могут отличить его, наверное, от любого звука во вселенной, и с без малого ледяным взглядом отца, под

которым чонин до сих пор чувствует себя сплошной открытой раной, продавленной тупым предметом, гноящейся и сочащейся мерзким, терпким, смердящим ядом.

                                    ♚
( you were my crown , now i'm in exile , seein' you out )

теперь все по-другому, теперь чонина наказывают не за грубость и нежелание бросать игру, а за куда более серьезные вещи; чем выше их градус — тем дольше, болезненнее, жестче становятся наказания, тем глубже становятся раны и тем дольше заживают, и множится на сотни и тысячи количество новых шрамов на теле друга. чонин этого никогда не хотел, никогда, видит бог, и каждый из этих шрамов — причина, по которой он просыпается по десятку раз за ночь в холодном поту, но от правды не скрыться, сколько ни беги: в боли сехуна всегда был и всегда будет виноват только он. теперь все иначе, и когда ставки стали выше, чонин потерял покой — у него трусятся руки почти всегда, и он успешно скрывает это под черными перчатками, складывая ладони либо на груди, либо в карманах черных брюк; у него от нервного напряжения постоянные мигрени, свинцовыми саркофагами кроющие голову, и продирается через них каждый сраный день он только на мысли о том, что не имеет права не продраться, чтобы сехун мог сегодня спокойно уснуть; у него непрекращающиеся приступы тревожности сливаются в один, и порой он не может отличить один день от другого.

если отец и смог добиться чего-то этими жестокими, бесчеловечными наказаниями, то явно не того, чего хотел; ему нужен был наследник престола, вымуштрованный до последнего штриха, но по итогу вышел принц, живущий исключительно на страхе, ужасе, ночных кошмарах и больной привязанности к человеку, страдающему из-за него каждую минуту своей жизни. топливо бесконечного чувства вины и ненависти к себе — кажется, совсем не то, чего хотел король.

чонин _старается_. искренне. старается всегда, ни на секунду не переставая, из кожи вон лезет, чтобы угодить отцу, но снова и снова натыкается на острые камни, льдины, айсберги и холодные озера недовольства, бесконечной злости и жестокости. он старается, старается изо всех сил, как умеет, но если не каждый день, то каждая чертова неделя заканчивается тем, что ему приходится давить в себе слезы, давить бесконечное желание дернуться в сторону сехуна, закрыть собой, сделать хоть что-нибудь, чтобы прекратить это, давить последние остатки человечности и ни в коем случае не появляться в лазарете: отец узнает — и сехуну не дадут нужного количества обезболивающего, это они уже проходили.

чонин старается, но он такой же подросток, как и все остальные, с той только разницей, что ему не повезло родиться будущим королем. ему не повезло родиться в оковах и цепях, не повезло, потому что за все то, что любой другой парень его возраста делал бы играючи, за все те ошибки, глупости и синяки, которые принято набивать в юности, которые должны _научить_ тебя делать правильно, он — не он, но сехун — получает наказание силой в сотни тысяч раз превышающей необходимую. у чонина нет права на ошибки, но не делать их у него не получается, сколько бы он ни силился, и бог знает, что он отдал бы все на свете, все деньги, славу, камеры, поклонниц, все, что угодно, только за то, чтобы один чертов день прожить, ничего не боясь и ни перед кем не держа ответ.

но теперь все иначе, детство кончилось, и во дворец через несколько дней прибудет гора совершенно незнакомых и ни капли ему не интересных девушек со всей страны, чтобы бороться за его сердце. от всей этой затеи, чонин говорит сехуну однажды, когда они гуляют по саду, пахнет жженым полиэтиленом, мерзко и так искусственно, что тянет блевать. внутри инсталляции на месте легких и ребер кричат во весь голос о том, что это плохо кончится, и связывать свою жизнь с незнакомкой, которую он не то что не любит, но и знать не знает, только потому, что так принято в обществе, он так отчаянно не хочет, что все его старания идут нахуй насмарку, а и без того непрочная, едва ли не картонная оборона дает серьезный сбой.

чонин понимает, что делает серьезную ошибку, в ту самую секунду, когда слова скатываются из его рта и по подбородку стекают на черный королевский мундир, разбиваясь о шелковую ткань перчаток.

понимает, что глупости большей, чем эта, не делал еще никогда, и когда до него откуда-то сзади доносится истерический смех сехуна, присутствующего на записи прямого эфира, его обдает ледяной водой.

он старается, старается, старается, но снова портит все, снова делает больно единственному человеку во всей сраной вселенной, которого хочет уберечь от боли, снова рушит все и собственными руками колет, режет, калечит и ранит его. снова.

для него процесс наказания всегда как туман, рассеивающийся только тогда, когда все заканчивается. красный, душный, спертый, плотный до того, что невозможно дышать. сегодня — так же, только в сотни, в тысячи раз хуже. сегодня туман окутывает его с головы до ног, конденсируется на коже, оседает кровью на ней и сворачивается, густыми корочками оплетая его целиком. каждую каплю крови на теле сехуна чонин чувствует на себе почти буквально, и взгляд прямой не отводит он только потому, что если отведет — станет хуже. он смотрит в упор, глядя мимо, хватая ртом воздух и пытаясь дышать в бесконечной духоте, он чувствует, как стены сжимаются у него на плечах, чувствует, как каменной кладкой его давит по внутренним органам, как к горлу подбирается тяжелый ком кровавой тошноты из желчи пустого желудка. каждый крик острым лезвием прорезает глухую пелену белого шума, и чонин ловит каждый чертов звук губами, силясь то ли успокоить его, то ли просто вздохнуть, чтобы не умереть здесь — кажется, вместе с ним.

он привык к розгам, но каленая докрасна кочерга, которой прижигали сехуну раны, едва не выдернула его с места. у чонина подкосились колени, принц до крови прикусил щеку изнутри, чтобы не сказать ни слова, чтобы замолкнуть и терпеть вместе с ним, чтобы почувствовать хоть грамм той боли, которую испытывает сейчас сехун. если бы он мог, он кричал бы, кричал бы так, как никогда, как никто не умел кричать, он рванул бы вперед быстрее самой быстрой птицы, закрыл бы сехуна собой и позволил им каждую крупицу его кожи, каждый сантиметр покрыть клеймом королевского двора, лишь бы сехуну больше никогда, никогда, никогда не было больно.
чонин чувствует, как его хватают под руки слуги, и один из них сжимает его предплечье в немом жесте поддержки, не поднимая взгляда от пола. это почему-то только злит, это крошит еще сильнее, рвет на части еще пуще прежнего, и чонин, поднимая глаза чуть наверх, чувствует длинные ленты слез, стекающих водопадами по лицу.

этот крик не принадлежит человеку, это инопланетное существо, это неведомые звери или чудовища из недров океана, но никак не родной, теплый-теплый голос мальчика, которого он так безнадежно пытается защитить, делая все возможное, чтобы ему было хуже и хуже.

чонин никогда так сильно не ненавидел себя, как в этот ебаный день.

и когда вспышкой алой кислоты прямо в лицо случается то, что случается, когда комната опустевает, и в ней остается только мольба, крик, плач, стоны и боль, безграничная, бескрайняя боль, у которой нет, кажется, ни начала, ни конца, принц падает на колени перед своим мальчиком, роняя себя всем телом вниз к нему, силясь хоть немного задеть острые камни на дне, об которые он распластан, которыми проткнут и изранен.

господи прости меня прости прости если сможешь я не знал я даже не подумал я должен был я господи я— чонин рыдает, всхлипами перебивая бьющиеся о каменную кладку волны боли, тянет к сехуну руки в немой беспомощности, не понимая, что сказать, что сделать, куда бежать и кого звать, чтобы не было так больно и плохо, но в голову не лезет ничего, кроме слез и красной пелены перед глазами.

у чонина трясутся руки. грудь давит тяжелыми приступами плача и крика, в которых он заходится с одичалым отчаянием и исступлением. внутри ссыхает и крошится все, чем он когда-либо был и что он когда-либо знал.

он никогда до этого

— ни ког да —

не хотел убить себя так яростно, просто чтобы ничего подобного больше никогда не случилось с его мальчиком.
[nick]Kim Jongin[/nick][status]prince of the playground[/status][icon]https://i.imgur.com/umOC2K4.png[/icon][desc]<div class="cornelia">засыпай у моих огрубевших исколотых рук, что порезаны были о стаи разбившихся звезд.</div>[/desc]